Дональд Мейхенбаум о когнитивно-поведенческой терапии

Известный эксперт Дональд Мейхенбаум рассказывает о когнитивно-поведенческой терапии (КПТ), терапии травм и поиске психотерапевтов экспертного уровня в интервью Виктору Ялому.

Интервью

Виктор Ялом: Доктор Мейхенбаум, спасибо, что согласились встретиться со мной сегодня.

Дональд Мейхенбаум: Я рад быть частью вашей серии интервью.

ВЯ: Меня интересует, что привело вас в клиническую психологию.

ДМ: Я начал своё обучение в Городском колледже Нью-Йорка, затем поступил в Иллинойсский университет в Шампейне, где защитил степень доктора клинической психологии. Я поступил в аспирантуру по специальности «организационная психология» и меня наняли научным сотрудником для проведения групповых исследований в местной психиатрической больнице для ветеранов.

ВЯ: Что вас привело в психологию?

ДМ: Я вырос в Нью-Йорке, где, волей-неволей привыкаешь наблюдать за людьми. Мне всегда хотелось понять человеческое поведение. В юности меня интересовало, что может заставить человека принимать участие в чём-то настолько разрушительном как Холокост. Кроме того, я рос в доме, где особенно ценили заботу о других. Вот что привело меня в психологию.

ВЯ: Как вы попали в Университет Уотерлу в Онтарио?

ДМ: Из Иллинойса я отправился в Уотерлу отчасти, потому что они предлагали мне работу. Уотерлу был новым и перспективным университетом. Кроме того, заведующим кафедрой психологии был Ричард Уолтерс, один из тех самых «Бандура и Уолтерс». Это был великолепный психолог, и у меня была возможность работать с ним. К сожалению, он умер вскоре после моего приезда, но Уотерлу оказался замечательным местом, и я остался в нем на 33 года, пока несколько лет назад не вышел на пенсию досрочно.

ВЯ: Чем вы сейчас занимаетесь?

ДМ: Если вы на пенсии и живете в Онтарио, то вы почти наверняка уезжаете на зиму во Флориду, как многие канадцы. Но главная причина, которая привела меня во Флориду (кроме погоды), заключается в том, что я занял должность директора по исследованиям Института по предотвращению насилия и лечению жертв насилия имени Мелиссы в Майами.

Травма и надежда: Институт Мелиссы

ВЯ: Можете рассказать об Институте Мелиссы? Как он возник? В чем специфика его деятельности? Почему «Мелиссы»?

ДМ: Мелисса – юная девушка, которая выросла в Майями, а затем поступила в Университет Вашингтона в Сент-Луисе. Произошла трагедия – её похитили и убили. Когда случается подобное несчастье, семья, родные, друзья и соседи пытаются справиться с горем, а преобразование боли – один из способов совладания с ней. Ничто не способно смягчить боль после такой травмы. Скорее они пытаются найти какой-то смысл в произошедшем в надежде, что из такой тяжелой утраты может получиться что-то хорошее.

Как вы знаете, одна из сфер моей деятельности – изучение последствий травмы, о чём я рассказываю в своем «Клиническом руководстве по лечению взрослых с ПТСР». Подруга родителей Мелиссы прочитала «руководство» и посетила один из моих семинаров. Затем она свела меня с родителями Мелиссы, и так дальше по цепочке, и вот мы с другом, доктором Сюзанной Кили, основали Институт Мелиссы.

ВЯ: Чем занимается институт Мелиссы?

ДМ: Институт Мелиссы имеет своей целью наладить контакт между научными открытиями и государственной политикой, клинической и образовательной практикой. Он создан для того, чтобы поставить психологию на службу сокращению насилия и лечению жертв насилия. Институт не предоставляет услуг населению. Вместо этого он работает в трёх направлениях. Во-первых, он предоставляет стипендии аспирантам для поддержки докторских диссертационных работ в сфере предупреждения насилия и лечения жертв насилия. Во-вторых, он обеспечивает подготовку и обучение в форме семинаров и конференций. Мы проводим ежегодные майские конференции (в следующем году мы проведём её в Нью-Йорке, она будет посвящена последствиям 11 сентября) и другие тренинги для различных членов сообщества, а также для школьников (например, о буллинге). В-третьих, и это самое главное, институт консультирует различные государственные учреждения, работающие в сфере профилактики насилия.

Лично мне было очень интересно поработать с мэрией, с Управлением государственной защиты, с окружным прокурором, с Центром по оценке несовершеннолетних и с другими учреждениями. После примерно тридцати лет исследований и клинической практики я искал способ быть более полезным. Как бы я мог применить весь свой опыт и знания, чтобы сделать мир более безопасным для моих внуков?

(Для получения дополнительной информации о деятельности Института Мелиссы, пожалуйста, посетите веб-сайт www.melissainstitute.org).

Как видите, я не вышел на пенсию в полном смысле этого слова. Не валяюсь на пляже.

ВЯ: Вы скучаете по работе в университете?

ДМ: Я провожу летние месяцы в Уотерлу, так что поддерживаю контакт с университетом. Я скучаю по своим коллегам и ежедневной исследовательской работе со своими аспирантами. Кроме того, теперь у меня меньше часов клинической практики и я в основном занят консультированием широкого круга пациентов различных организаций, таких как психиатрические учреждения, реабилитационные центры, центры для лечения людей с черепно-мозговыми травмами и для людей с задержками в развитии. Я все еще наблюдаю за людьми.

ВЯ: Вы говорили, что также занимаетесь пациентами с травмами.

ДМ: Да, я участвовал в консультациях в связи с рядом травмирующих ситуаций включая теракт в Оклахома-Сити, массовое убийство в школе «Колумбайн», а теперь и по последствиям событий 11 сентября. Эти разные формы насилия привели меня к написанию «Клинического руководства по лечению людей с проблемами в управлении гневом и агрессивным поведением». Это практическое руководство для терапевта хорошо согласуется с моей деятельностью на должности директора по исследованиям Института Мелиссы

ВЯ: Глядя на объём вашей работы, сложно сказать, что вы на пенсии.

ДМ: Оно того стоит. Я не могу придумать более важной проблемы, на которой следовало бы сосредоточить мое внимание, чем сокращение масштабов насилия.

Желание помочь и история о маме

ВЯ: Вернёмся к вашему желанию помогать людям. В своей работе терапевты часто опираются на личный опыт. Расскажите, как ваш жизненный опыт отразился на клинической практике.

ДМ: Пару лет назад я написал главу, которую назвал «Путешествие психотерапевта и его матери». Я начал её с забавной истории, которая послужит ответом на ваш вопрос. Вскоре после моего преждевременного выхода на пенсию, моя мама приехала из Нью-Йорка в Канаду навестить меня. Когда я рассказал о том, что выхожу на пенсию, она призадумалась и после небольшой паузы сказала: «Что я скажу своим друзьям? Я всё ещё работаю, а мой сын, профессор, вышел на пенсию!»

Моя мама всегда привозит с собой истории. Она большая рассказчица, и имеет свой особенный стиль изложения. Она описывает не только события своей жизни, но чувства и мысли, которые были до, во время и после случившегося. Более того, она вставляет «примечания редактора» о том, какие мысли были полезны, какие вызвали стресс, а что она могла бы сделать по-другому. Во время одного её недавнего визита меня осенило – раньше я ежедневно слушал такие истории за ужином. Например, моя мама могла сказать: «Я сказала себе, “Фло, ты передвинула тяжелую коробку?” Я знала, что не должна была этого делать. Так что я набросилась на себя за то, что приняла такое глупое решение. – Что я скажу Донни? – спросила я. А затем подумала: “Зачем ругать себя, если я только пыталась помочь”». И дальше в таком духе.

ВЯ: Что дала вам эта история?

ДМ: Я понял, что форма когнитивно-поведенческой психотерапии, над которой я работал всю свою карьеру, была, в некотором смысле, определена процессом моего взросления. Как сказала бы моя мама: «То, что ты делаешь, это «Нью-Йоркская терапия». Ты стараешься научить больных шизофренией, гиперактивных детей, агрессивных или травмированных людей разговаривать с самими собой по-другому, изменять истории, которые они рассказывают себе и другим. За это тебе платят?»

ВЯ: Я не знал, что ваша мама была одним из создателей когнитивно-поведенческой терапии (КПТ).

ДМ: Я думаю, что она была бы готова поделиться своими знаниями с другими. Я могу дать научное объяснение происхождения КПТ, начиная от Иммануила Канта через Фрейда, Дюбуа, Адлера и Келли к Эллису и Беку. Но я признаю и заслуги моей недавно скончавшейся от рака мамы. Научное объяснение происхождения вы можете найти в «Руководствах».

ВЯ: Я знаю, что интеллектуальные истоки вашего вдохновения уходят глубоко, но особенно приятно слышать, как вы говорите вне рамок профессиональной терминологии и узнать о вашей личной связи с психологией. Именно этого мы ожидаем от наших клиентов – способности учиться на собственном опыте, так почему бы это не относилось к терапевтам.

Изменение парадигмы в психотерапии

ДМ: Меня всегда удивляли историй, которые пациенты рассказывали себе и другим, а также то, как они менялись в ходе терапии.

ВЯ: Похоже, это во многом связано с идеями нарративного конструирования.

ДМ: Если вы обратите внимание на развитие когнитивно-поведенческой терапии, вы обнаружите сдвиг в моделях, используемых для объяснения природы и роли восприятия. В 1960-х – начале 1970-х годов я, как и другие, рассматривал восприятие в рамках теории научения. Восприятие рассматривалось как скрытое поведение, подчиняющееся тем же так называемым «законам научения», что и внешнее поведение. Теперь я не верю в то, что «законы научения», могут объяснить хотя бы внешнее поведение, не говоря уже о восприятии. В 1970-х и 1980-х годах набрала популярность компьютерная метафора, и восприятие стало рассматриваться как обработка социальной информации. Концепции декодирования, ментальной эвристики, ошибок атрибуции, самоисполняющихся пророчеств и тому подобного использовались для объяснения роли мыслей и чувств во внешнем поведении.

Эти две первые концепции оказались полезными с точки зрения эвристики, так как привели к развитию обучения самоинструкциям, методу «прививки против стресса» и различных техник когнитивного реструктурирования. (Подробнее об этих техниках смотри «Когнитивно-поведенческая модификация Мейхенбаума: интегративный подход».) Совсем недавно, когда роль смысла со всеми его влияниями на развитие и на контекстуальную культуру вышла на первый план, я, как и другие, начал изучать эффективность конструктивно-нарративного подхода. Я неоднократно писал о значении этого теоретического сдвига, в том числе в двух моих «Клинических руководствах».

ВЯ: Что касается теоретических сдвигов, вы один из немногих авторов, которые работают над задачей лечения сосуществующих тревоги и депрессии, что часто встречается в клинической практике. В обучающем фильме вы продемонстрировали, как можно применять КПТ при одновременном возникновении этих клинических состояний. Что вы пытались проиллюстрировать в этом видео?

ДМ: Тот учебный фильм был непростой задачей, потому что продюсеры хотели, чтобы я показал краткосрочную когнитивно-поведенческую терапию (12 сеансов) с пациентом, испытывающим сразу и тревогу, и депрессию. Если бы перед вами стояла задача создать фильм, продолжительностью в один час, что бы вы в него включили? Что может продемонстрировать эксперт в области психотерапии? Что, согласно современным исследованиям, имеет решающее значение в терапии? Между тем, замечу, что меня очень интересует область экспертных знаний. Мы с моим коллегой Энди Бимиллером написали книгу «Воспитание самостоятельных учащихся» (издательство «Brookline Books»), в которой рассмотрели экспертную литературу в различных сферах деятельности, а именно в сферах атлетики, музыки, клинической практики, среднего и высшего образования.

Людям есть что рассказать

ВЯ: Расскажите подробнее о характере этих историй и об изменениях в терапии?

ДМ: Если вы работаете с людьми, которые стали жертвами изнасилования или сексуального домогательства, или насилия со стороны сексуального партнёра, или какой-либо другой формы насилия, вы вскоре поймете, что характер их историй меняется в течение терапии.

ВЯ: Как это?

ДМ: Если вы работаете с людьми, подвергшимися насилию, вам скоро станет ясно, что им есть что рассказать. И мы знаем, что те, кто смог поделиться своей историей, чувствуют себя лучше, чем те, кто этого не сделал. Более того, со временем вы начнете замечать, что характер их историй меняется.

В начале терапии они могут рассматривать себя как «жертв», «заложников прошлого», «бракованных». Это наиболее вероятно, если человек подвергался насилию неоднократно. В начале терапии они могут считать себя нелюбимыми и никчемными, мир – небезопасным, а свою ситуацию – безвыходной и безнадежной. Как сказал один пациент: «моя жизнь – бесконечное страдание, сплошная личная трагедия». Пациентытеряютверувсебяивдругих.

ВЯ: Вспоминается песня Стинга: «Я разрушен, я разбит, я выбыл из гонки, но я приду в себя». Когда вы описываете чувства пациентов, которые они выражают в своих историях, становится понятно, насколько важен терапевтический альянс для того, чтобы произошли изменения.

ДМ: Ещё как. В безопасной среде терапевтического альянса терапевт с сопереживанием, невозмутимостью и без осуждения выслушивает рассказы пациента. Самое интересное, что работая совместно, в безопасной среде терапевтических отношений, вы видите, как меняется история травмы.

Но они достигают большего, если терапевт способен обратить внимание пациентов на особенности их историй, которые часто упускаются из виду. Что они сделали, чтобы вынести и пережить жестокое обращение? Короче говоря, терапевт помогает им рассказать «остальную часть истории» и увидеть пользу таких навыков выживания. Терапевт помогает пациентам поменять отношение к себе – вместо «жертв» они становятся «преодолевшими», или даже «победившими» насилие. Тогда у них возникает желание помогать другим, тем самым преобразовывая свою боль во что-то хорошее, чему может послужить их опыт. Терапевт использует свои клинические навыки и умение задавать вопросы, чтобы помочь пациенту развить чувство личной свободы в ходе такой трансформации. «Победивший» – это тот, кто всё ещё помнит боль, но способен использовать её более эффективно. Пациенты учатся развивать свой собственный «голос» и не повторять истории, которые рассказывают жертвы.

Перемены, происходящие с клиентами, имеющими травматический опыт

ВЯ: Можете ли вы привести пример процесса таких изменений?

ДМ: Возьмем в качестве примера родителей Мелиссы. Их дочь стала жертвой бессмысленного жестокого убийства. Эмоциональная боль и утрата, которые переживают выжившие, не исчезают, о чем свидетельствуют те, кто пережил события 11 сентября. Задача пациентов заключается в том, чтобы набраться смелости и превратить свою эмоциональную боль во что-то хорошее. Как я подробно описываю в «Руководстве по ПТСР», убеждение «ты должен помнить» становится личной директивой; потому что забыть – значит осквернить память о погибшем. Задача терапии – поставить воспоминания об утрате на службу переменам.

В случае с Мелиссой её родители помогли создать институт в память о ней. И если таким образом они смогут предотвратить смерть ещё одной Мелиссы, то, возможно, их дочь умерла не напрасно. Они создали институт не для того, чтобы излечиться, а скорее, для того чтобы найти личный «смысл» потери. Конструктивно-нарративный подход, который я отстаиваю, не новость в когнитивно-поведенческой терапии. Ряд психодинамических терапевтов, таких как Шафер и Спенс, были убежденными сторонниками нарративного подхода. Как и педагогический психолог Джером Брунер.

ВЯ: Как ваша концепция нарративного конструирования согласуется с нарративной терапией Майкла Уайта и Дэвида Эпстона?

ДМ: Думаю, в теории есть некоторые совпадения, но есть и различия, касающиеся конкретных действий терапевта. Как когнитивно-поведенческий терапевт я делаю акцент на изменениях в поведении, в частности, считаю особенно значимой помощь пациентам в изменении характера историй, которые они рассказывают себе и другим. Эти истории складывались в результате личных поведенческих экспериментов, участниками которых стали пациенты. Для меня как для когнитивно-поведенческого терапевта, по-прежнему важной частью терапии являются обучение новым навыкам и профилактика рецидивов. Таким образом, фокус терапии не ограничивается только лишь попытками заставить пациентов изменить свои истории. Кроме того, терапевту необходимо участвовать в решении других медицинских вопросов, с которыми сталкиваются пациенты, особенно в тех случаях, когда возникают сопутствующие заболевания. Поскольку ПТСР часто сочетается с тревогой, депрессией, агрессией и злоупотреблением психоактивными веществами, терапевтам необходимо работать и в этих направлениях.

ВЯ: Вы вскользь упомянули о гневе, но, насколько я знаю, вы потратили довольно много времени на его изучение, результатом чего и стала ваша новая книга «Клиническое руководство по управлению гневом».

ДМ: Да, в ряде случаев (до 50%), пациенты, которых я консультирую (дети, подростки и взрослые), в прошлом были жертвами насилия и имеют проблемы с контролем над гневом. Меня часто зовут на помощь медперсоналу и терапевтам, чтобы справиться с потенциально опасными и агрессивными пациентами. «Руководство по управлению гневом» содержит практические примеры оценки и лечения.

Поиск терапевтов экспертного уровня

ВЯ: Что в ходе ваших исследований и наблюдений за экспертами в нашей области вам удалось выяснить, что в психотерапии на самом деле работает?

ДМ: В целом экспертов характеризуют три особенности. Они много знают и их знания организованы эффективным и доступным образом. Они владеют большим запасом знаний – декларативных («знаю что»), стратегических («знаю как») и условных («знаю, что если – то»).

Во-вторых, они умеют использовать эти знания гибко с точки зрения стратегии. В-третьих, уровень их компетентности растёт в ходе целенаправленной практики – практики, которая направлена на достижение конкретных целей. Есть предположение, что специальные знания начинают развиваться только спустя несколько лет работы.

Это наблюдение, прослеживается в литературе, посвященной совершенствованию профессиональных компетенций: не важно, изучаете ли вы шахматистов или шеф-поваров – вы вряд ли станете экспертом, пока не проработаете в этой профессии несколько лет. Почему на это нужно так много времени? Или, как они бы сказали, – «так мало». Так что хороший, опытный терапевт имеет большой запас знаний о моделях и стратегиях поведения. И они не сдаются.

ВЯ: Теперь я имею представление о том, какими качествами обладают эксперты в области психотерапии, но как вы считаете, чему во время терапии они больше уделяют внимания или что делают иначе?

ДМ: Позвольте мне перечислить то, что, как показало мое исследование, является основными задачами терапии. Я подробно представил их в «Руководстве по управлению гневом». Во-первых, терапевт экспертного уровня должен уметь создавать и поддерживать терапевтический альянс. Это – «клей», основной ингредиент для развития изменений. Во-вторых, во всех видах психотерапии присутствует та или иная форма обучения. Я имею в виду не дидактическое обучение, а скорее сократические взаимодействия. Я описываю бесчисленные способы, которыми терапевт может внедрять обучение в ход терапии. К ним относятся «сократический диалог», самоконтроль пациентов, видеомоделирование, использование «поучительных историй» и тому подобное.

К основным задачам психотерапии также относятся: формирование у пациента образа будущего, обучение навыкам обобщения и умения их использовать. Я включил в «Руководство по управлению гневом» чек-лист методов способствующих обучению обобщения, а также способов профилактики рецидивов и формирования самоатрибуции (т.е. необходимо убедиться, что пациенты принимают на себя ответственность за изменения).

Терапевт должен убедиться, что пациенты не только обладают навыками внутри- и межличностного общения, но и применяют их в своей повседневной жизни. Пациенты также должны увидеть связь между их усилиями и результатами. Кроме того, учитывая высокую вероятность повторного переживания пациентами своего проблемного поведения и эпизодический характер хронических психических расстройств, необходимо помочь пациентам развить навыки профилактики рецидивов.

Терапевт экспертного уровня работает над этими базовыми задачами последовательно, творчески, с учетом потребностей каждого пациента.

ВЯ: Существуют ли ещё какие-то основные задачи, которые необходимо учитывать при работе с пациентами, пережившими насилие?

ДМ: Если пациент имеет травмирующий опыт, необходимо иметь в виду пять дополнительных основных задач. Они включают в себя решение конкретных задач, связанных с потребностью в безопасности и специфической симптоматикой ПТСР или комплексного ПТСР, а также любых сопутствующих заболеваний. Кроме того, необходимо помочь пациентам поделиться своими историями и рассмотреть не только то, что они пережили, но и каковы последствия, какие выводы они делают о себе и других в результате пережитой травмы. Каков характер истории, которую пациенты рассказывают после травмирующего опыта?

Важно не только то, что с люди попадают в травмирующие ситуации, но и то, что они говорят себе и другим после того, как это произошло. Терапевт помогает пациентам, обмениваясь такой информацией, совместно конструировать «смысл» произошедшего и преобразовывать свою боль в деятельность, которая поможет им двигаться дальше. Ещё одна базовая задача – оказание помощи пациентам в разработке стратегий предотвращения повторного опыта насилия. Пациентов также необходимо поощрять общаться и развивать отношения с людьми, не имевшими опыта насилия, не ограничивать свою жизнь ролью жертвы.

ВЯ: Могут ли эти же основные задачи быть применены к другим клиническим группам, помимо людей с ПТСР?

ДМ: Да. Например, в недавнем «Руководстве по лечению людей с проблемами, связанными с управлением гневом», я обсуждаю различные способы установления терапевтического альянса с людьми, имеющими проблемы с управлением гневом, например, с преступниками-рецидивистами. Необходимо понимать склад ума агрессивных людей и разъяснять им разницу между гневом и агрессией. Через совместную работу над целеполаганием терапевт может сформировать у пациента образ желаемого будущего. Существует необходимость в обучении навыкам саморегуляции и общения, а также обучении обобщению и переносу. Я перечисляю различные навыки, которым можно научить пациента, таким как навыки релаксации, самоконтроля, профилактики рецидивов и тому подобных.

В «Руководство», как я отмечал ранее, я включил поведенческий чек-лист, чтобы терапевты могли оценить, насколько они «компетентны» в выполнении этих основных задач. Более того, поскольку определенный процент людей, совершающих насильственные действия, сами были жертвами насилия, существует необходимость в терапевтическом рассмотрении влияния такого опыта на развитие их системы убеждений.

Насколько Мейхенбаум вырос как профессионал

ВЯ: Как вы думаете, как терапевт вы сейчас лучше, чем, скажем, 20 лет назад?

ДМ: Мне хотелось бы думать, что да. Помните – для того, чтобы стать экспертом в какой-либо деятельности, требуется около семи лет.

ВЯ: В чем, по-вашему, вы лучший терапевт?

ДМ: Прежде чем дать ответ, хотелось бы иметь на руках объективные данные, свидетельствующие о том, что сейчас эффективность моей терапии выше, чем когда я начинал. Только данные о стаже терапевтов и результатах их терапии позволят сделать какие-то выводы. С другой стороны, я считаю, что пациенты, которых я сейчас вижу, тяжелее переживают стресс, чем те, которых я видел 20 лет назад. А ещё они имеют меньше ресурсов и поддержки.

Что касается конкретных изменений в моем подходе к терапии, я считаю, что он стал больше основываться на сильных сторонах.

Теперь я больше сосредоточен на том, чего смогли достичь пациенты, несмотря на воздействие многочисленных стрессоров, и на том, как они могут использовать такую психологическую устойчивость, чтобы удовлетворять свои нынешние потребности.

Я понял, как важно работать команде с пациентами, по сути, они на шаг опережают мои предложения. Совместно с Деннисом Терком я написал книгу «Улучшение приверженности лечению», и я убеждён том, что терапевту экспертного уровня необходимо предвидеть и решать проблемы несоблюдения, непринятия и препятствования обобщению навыков в течение всей терапии. Нельзя «тренировать и надеяться» на перенос опыта, необходимо с самого начала учитывать эти факторы в терапии.

ВЯ: Я вижу, что многое изменилось в вашей работе. А что осталось неизменным?

ДМ: Не изменилось моё желание помогать и уважение к пациентам. Я всегда старался объединять эмпирически обоснованные подходы к терапии с показавшим свою эффективность в условия клиники сострадательным подходом. Я старался учитывать роль расовых и культурных факторов и необходимость экологически чувствительного подхода к лечению. Я всегда с оптимизмом смотрел на человеческие поступки и верил в способность психологии что-то изменить. Моё нынешнее участие в деятельности Института Мелиссы предоставляет мне возможность осуществить эту мечту. Например, Институт Мелиссы недавно провел конференцию по этническому разнообразию и его значимости в оценке и лечении пациентов. Я стал более внимательно относиться к вопросу культуры, после того, несколько раз посетил Гавайский университет в качестве преподавателя. Терапевт экспертного уровня должен понимать, как культура влияет на самовыражение пациентов разных культур, на их восприимчивость к лечению и на сам ход терапии. Например, исследования показывают, что депрессия выглядит по-разному в разных культурах – урок, который я усвоил на Гавайях. Или, например, зависимость от возраста и пола «факторов риска и защиты» среди несовершеннолетних правонарушителей в Центре оценки несовершеннолетних Майами. Я считаю, что для клинициста крайне важно понимать роли культуры и задумываться над тем, как стать экспертом в психотерапии.

ВЯ: Я действительно поражен масштабом вашей работы. Если смотреть на неё в целом, получается довольно любопытная картина, поэтому, пожалуйста, давайте отвлечемся на минутку. Ваши исследования охватывают широкий спектр различных клинических групп: людей с психическими и черепно-мозговыми травмами, пациентов терапевтических и психиатрических отделений. Вы продвинулись вперед в области разработки новых подходов к когнитивно-поведенческой терапии, таких как метод «прививки против стресса» и обучение самоинструкциям. И теперь вы находитесь в процессе совершенствования когнитивной терапии с точки зрения когнитивно-нарративного подхода. В профессиональном плане вы расширили свое влияние на государственную политику, клиническую и образовательную практику в Институте Мелиссы. Может быть вы и «на пенсии», но ваше любопытство и страсть кажутся все ещё очень живыми.

ДМ: Страсть к исследованиям и желание помочь, которые были со мной вначале моего путешествия в 1960-х, всё также живы в 2002-м году.Возросла необходимость в социальных действиях.

ВЯ: Было приятно поговорить с вами и спасибо, что поделились своими мыслями с нашими читателями.

ДМ: Большое вам спасибо.

Переведено с разрешения Psychotherapy.net

Перевод с английского Анны Камневой для NewPsy.org.

Русский перевод Copyright © 2021 NewPsy.org. Все права защищены

Доктор философии, заслуженный профессор клинической психологии Университета Ватерлоо и член-основатель Института Мелиссы по предотвращению и профилактике насилия. Признан «одним из десяти самых влиятельных психотерапевтов века» (по данным журнала American Psychologist) и самым цитируемым исследователем психологии в канадском университете.

Основатель, генеральный директор и карикатурист Psychotherapy.net. Занимался частной практикой в ​​Сан-Франциско более 25 лет, но сейчас принимает только несколько клиентов, посвящая большую часть своего времени ведению Psychotherapy.net со своей женой Мари-Элен Ялом. Подготовил более 75 обучающих видео, провел семинары по экзистенциально-гуманистической и групповой терапии в США, Мексике и Китае, а также руководил консультационными группами для терапевтов.